Возвращение астровитянки [= Полёт за сингулярность ] - Ник. Горькавый

Я кашлянул и хрипло сказал:

— Только если мне дадут набрать группу в десять человек.

Вот так! Никакой безоговорочности! Я всё обговорю и на всём настою!

— Десять человек? — удивилась королева. — Всего? Хорошо, пусть будет десять. Так что, по рукам?

Я рассердился и подумал:

«Нет, ну какая напористость! Прямо дух перевести не дадут. Я должен всё не спеша обдумать, составить список требований и условий, согласовать его со своим юристом и юристами династии…»

— Так мы договорились, профессор? Я знаю, что у вас были проблемы с публикациями и докладами, зато сейчас у вас будет свой журнал и деньги на собственные конференции. Согласны?

Я рассвирепел уже не на шутку и сказал суровым голосом:

— Да!

Иван Петрович Сидоров заболел. И престраннейшим образом. Уходил в отпуск — был человек человеком: все государственные дела решительно отфутболил на две недели, устроил шумный ужин с друзьями, секретаршу крепко расцеловал и наградил отгулами.

После отпуска изменился видный политик разительно: изменениями от него прямо-таки стало разить. Это немедленно заметила секретарша Ангелина.

Во-первых, зашёл босс в приёмную неспешно, без обычного решительного напора. Заозирался, будто забыл, как устроена собственная приёмная. А ведь даже стенные панели сам выбирал.

Во-вторых, с секретаршей поздоровался сухо и рассеянно. И ничего не привёз ей из отпуска! А ведь три дня должен был провести в Париже!

Ангелина всполошилась, аж задумалась. Тут просители стали накапливаться на приёмных стульчиках. Секретарша зашла в кабинет к Ивану Петровичу — будто спросить, что с ними делать. Предлог, конечно, она и сама знала: гнать в три шеи к трём заместителям. Но Иван Петрович неожиданно согласился всех принять.

Заболел! Заболел! Без звука принять посетителей?! Первый раз такое. Ладно бы перед выборами, так ведь и года не прошло, как народная любовь была разогрета до нужной точки.

Ангелина поняла, что нужны решительные меры.

Она наклонилась к Ивану Петровичу и сочно заворковала ему в ухо, радуясь, что блузка сегодня на редкость удачная.

Но он слушал невнимательно!

Тогда Ангелина, в панике, и сама краснея, горячо зашептала такие соблазнительные вещи, что…

И тут Иван Петрович сдался: встал и обнял секретаршу за талию так, что даже каблучки оторвались от ковра. И легко двинулся к дивану. Ангелина обрадовалась достигнутому результату и за четыре секунды расстегнула половину блузки.

Иван Петрович протащил секретаршу мимо дивана, дошёл до двери, аккуратно выставил Ангелину и закрыл за ней тяжёлую створку, обитую кожей.

И осталась Ангелина стоять в распахнутой блузке посреди приёмной, полной посетителей.

Дура дурой.

Этой сцены Ангелина шефу никогда не простила, и видимость служебной любви сменилась очевидностью личной ненависти.

Дальше стало ещё хуже и даже страшнее.

Всего за неделю политик выставил дураками всех друзей по службе и бизнесу. В лексиконе Ивана Петровича появилось непривычное слово «взятка», а его поведение привело к острому кризису внутри партийной фракции, которая тут же поставила вопрос об исключении политика из своих сплочённых, практически сросшихся рядов.

В ответ Иван Петрович Сидоров замкнулся в кабинете и стал готовить публичное выступление. Ходили слухи, что оно будет полно ужасных разоблачений с катастрофическими политическими и уголовными последствиями. Сам Иван Петрович называл свою речь программой по улучшению и оздоровлению жизни. Но коллеги боялись, что эта программа будет противоречить самой жизни, особенно их жизни.

И вот решающий день настал.

Иван Петрович орлом взбежал на трибуну. Многотысячная толпа на площади и многомиллионное сообщество телезрителей прищурили глаза и навострили уши.

Иван Петрович Сидоров, не заглядывая в доклад, открыл рот и прогремел на всю площадь неожиданное:

— Убийцы, пожалуйста, не убивайте детей!

Слово «убийцы» прозвучало не осуждением, а лишь обозначением профессии.

Наступила тишина. Даже голуби на фонтане замерли. Иван Петрович окинул гордым взором людское море и снова загремел:

— Люди, пожалуйста…

В этот момент по всем ушам ударил раскатистый и многократный звук.

В спину Ивана Петровича вонзилась с влажным чмоканьем пуля и взорвалась внутри позвоночника. Она была выпущена из ствола пистолета-полуавтомата «глок-17» помощником депутата Оникуева, коллеги Ивана Петровича по фракции.

Вторая пуля неуверенно, но вполне смертельно вошла в район печени. Ангелина неделю практиковалась со снайперской винтовкой. Надо было ещё несколько уроков взять.

Очередь из автомата разорвала шею и снесла часть черепа политика. Это собственный помощник постарался.

Больше всех натворила дел подствольная граната, попавшая в живот депутату. Хрязинские братки никогда не отличались изяществом действия, предпочитая эффективность.

Но не кровь и не ошмётки плоти брызнули в разные стороны от Ивана Петровича в ответ на обиженные и убедительные послания соратников.

Шестерёнки, провода и куски схем разлетелись по трибуне.

И каждый из стрелявших вскрикнул своё, искреннее:

— Только нелюдь мог со мной так поступить!

— Святые хрязинские угодники!

— Вот почему он перестал ходить на собрания в баню!

— Это недоделанный робот!

Среди общего визга и воплей, воцарившихся на площади, никто не услышал этих восклицаний. Как и последних слов робота, замерших в воздухе:

— Люди, пожалуйста, не… — и осыпавшихся с шестерёночным звоном на тротуары.

Толпа бросилась по переулкам, спасаясь от невидимых снайперов.

Робот Иван Петрович, истекая охлаждающе-смазочной жидкостью, прошептал:

— Эх, люди, люди…

Но его снова никто не услышал.

Автор закрыл рукопись и воззрился на десяток слушателей, сидевших перед ним.

— Ну, как? — с надеждой спросил он у литбригады, допивающей кофе и дожирающей служебные рогалики.

Аркаша, начальник «бригантинки», тоже посмотрел на всех, но спросил уже строго: